Дневник художника

Из записей об осаде и штурме Дома Советов


Эти отрывочные записи сделаны сразу же по горячим следам. Они не содержат анализа и развернутой картины событий. Это лишь беглые записи очевидца о ельцинском путче и о последних днях существования Советской власти.

Записи публикуются в сокращении.

В скобках и в сносках даны мои современные примечания.




  • 1. Начало путча
  • 2. Ужесточение блокады
  • 3. Путч крепчает. Путчисты звереют
  • 4 октября
  • 5. После



  • 1. Начало путча

    21 сентября. Указ № 1400*. Всё! Государственный переворот. Ельцинский путч.

    Я был в Питере, сразу выехал в Москву.

    23 сентября. Два дня после Указа Ельцина № 1400.

    …В Белом доме царило возбуждение. Съезжались депутаты – не члены Верховного Совета. Рассказывали, с каким трудом им удалось прорваться в Москву на съезд. Власти, поддержавшие переворот, не пускали их, задерживали и даже ссаживали с самолетов. Некоторых депутатов даже арестовывали, так как из центра поступило распоряжение не допустить на местах вылета депутатов в Москву.

    Но в некоторых регионах было наоборот. Шаймиев* распорядился отыскать всех депутатов от Татарстана и отправить их в Москву на съезд.

    То, чего ожидали с декабря и чего боялись, произошло. Уже в течение года Верховный Совет пережил несколько угроз разгона. В такие моменты руководство Верховного Совета рекомендовало депутатам не расходиться после заседания и ночевать в помещениях Дома Советов. Депутатам и сотрудникам в таких случаях даже выдавались раскладушки и постельное белье.

    Меня это даже радовало, потому что буфеты переходили на круглосуточный режим работы. Задерживаться приходилось иной раз допоздна и было приятно иметь возможность в любое время пойти и пропустить чашечку кофе и съесть сосиску-другую.

    Мне раскладушка не полагалась. Спал на стульях.

    За несколько дней до Указа № 1400 из Дома Советов была вывезена радиостанция, имеющая достаточную мощность, чтобы оповещать население России о событиях в Белом Доме и вокруг него.

    Как это могло допустить руководство Верховного Совета? Не имея выхода на телевидение, радио и газеты, Совет народных депутатов - по конституции высшая власть в стране – оказался совершенно неспособен противостоять потокам лжи и клеветы, обрушившимся на страну и верховный орган власти.

    Утром 22 сентября получены телеграммы от 56 субъектов Федерации, советы народных депутатов которых осудили действия Ельцина. Чуть позже поддержали Верховный Совет свыше 90% субъектов Федерации.

    Кворум есть! Нужный процент депутатов для правомочности съезда уже есть! Съехалось большинство депутатов. Прорвались. Настроение радужное.

    Познакомился с рыжим депутатом из Татарстана. У-у, бука! Суров.

    С телефонами происходили странные вещи. Сначала была вырублена правительственная связь у Руцкого. Не зная, в чем дело, я никак не мог до него дозвониться, пока сам не сходил к нему в кабинет. Затем была вырублена правительственная связь вообще. Следующим этапом у нас отключили городскую связь. Точной даты не помню. Но при этом межгород почему-то работал. Звонки по Москве я делал следующим образом: звонил в Питер знакомым и просил позвонить по таким-то и таким-то телефонам в Москве. Или так: набирал 8, потом код Москвы и … иногда дозванивался. Затем пропала и междугородняя связь. Но с периодичностью в полтора часа на межгород можно было выйти. Продолжали функционировать и внутренние телефоны. Они смолкли через несколько секунд после того, как мне удалось выйти на связь с генералом Лебедем в Тирасполе. Разговор прослушали до конца, не прерывая. Но когда я положил трубку и, ловя миг удачи, хотел еще связаться с межгородом, в трубке уже была тишина. Все телефоны смолкли насовсем.

    Ночь. Мы, лежа на столах в кабинете, слушали трансляцию заседания внеочередного Съезда. Неожиданное выступление Соколова, он требует смещения Хаса. На него налетает Шиповалова, другие депутаты. Голосуют. Подавляющее большинство против.

    Смена власти в Верховном Совете провалилась. Но очевидно, что если бы после победы над путчистами, Руцкой и Хас стали бы так же как Ельцин разрушать и унижать Россию, то они бы слетели со своих постов в тот же миг.

    Отключили электричество, воду, тепло.

    По вечерам и ночам, когда в Белом доме царил мрак, перед картинами горели свечи. Конечно, не для того, чтобы на картины молиться, а чтобы их рассматривать. Это навсегда останется в памяти: осада, ОМОН, Белый Дом, вооруженные люди, танки и - горящие перед живописью свечи.

    Свечами в белом доме запаслись основательно, хотя к концу второй недели начал ощущаться и их недостаток.

    Степанков, генеральный прокурор России, незадолго до путча перебрался в Белый Дом, где ему выделили кабинет (этот кабинет на шестом этаже спас мне жизнь 4 октября). После указа 1400 он переметнулся на сторону путчистов, и числа 24 (?) приехал в Белый Дом требовать сдачи оружия…. Он прошел в кабинет Руцкого. Через минуту он покинул его, но как…!

    Генеральный прокурор России с выпученными глазами вылетел из дверей головой вперед, посланный могучим пинком исполняющего обязанности президента России. Самого Руцкого не было видно. Из-за двери мелькнула только его нога в камуфляже.

    Степанков встал и отряхнулся. За дверью раздался рявк Руцкого. Степанкова сдуло.

    24 или 25 сентября нас подняли ночью по тревоге. В три часа ожидался штурм. Нас направили в приемную Воронина и там раздали противогазы. Тех, кто не умел ими пользоваться тут же учили. Потом мы должны были пройти в зал Совета национальностей. Этот зал считался самым безопасным. В зале сразу же началась работа Съезда.

    В приемной Воронина, когда раздавали противогазы, меня увидел Соколов. Он тоже получал свой противогаз. Он почему-то очень удивился, увидя меня: «Как? И вы здесь?»

    - А где же мне еще быть? Переворот-с!

    Как только возникала угроза штурма, депутаты сразу же возобновляли работу Съезда, даже если была глубокая ночь. По всем кабинетам и коридорам, а также с балкона Белого Дома начиналась трансляция очередной «внеочередной» сессии.

    Штурм казался нам чем-то мифическим и нереальным. Я не пошел в зал, а отправился на балкон, а затем в буфет.

    Буфеты работали круглосуточно. Главные враги Ельцина – это были работники белодомовского пищеблока. Как они без тепла, света, газа, электричества ухитрялись кормить депутатов, сотрудников и защитников Верховного Совета? Да еще огромную свору журналистов! (Эти целыми стадами слонялись по коридорам Дома Советов, с диким топотом слетаясь то на пресс-конференцию, то на потасовку. Они отнимали друг у друга сотовые телефоны, прятались с ними в туалетах. На нас смотрели волками.)

    Не повара – орлы. И фамилия у директора пищеблока была подходящая – Орел.

    На балконе журналистов было немного, большинство их попряталось внутри здания. А на площади, как обычно, кучковались и митинговали группы людей. Кто-то грелся у разведенных на площади костров, кто сидел у палаток, а кто-то и спал прямо на земле, устроив себе какие-то подстилки. В эту ночь на площади было около полутысячи людей.

    В наши* добровольные функции входило приглашение в Белый Дом членов Совета деятелей культуры и других известных лиц. Мы приглашали деятелей культуры выступить в защиту высшей конституционной власти в стране, выступить публично против путчистов, рвущихся сломать последний барьер Закона и безнаказанно грабить страну, против путчистов, за которыми стояли США*. Многие находили в себе смелость. Но некоторые уехали на дачи, во всяком случае их было не найти.

    …Митинги днем собирали до тридцати тысяч человек, а иногда и до пятидесяти тысяч. Приходило очень много молодых ребят, женщины, старики, дети… Кто-то пел с гитарой. Кто-то играл на гармошке, здесь же продавались свежие номера патриотических изданий.

    …На балконе Верховного Совета выступали артисты, писатели, режиссеры, и приглашенные нами, и пришедшие самостоятельно. Говорил Николай Бурляев, …, стремились к микрофону многие:… Народ радовался каждому известному лицу и ловил каждое слово. Слова падали как искры, море голов вспыхивало вскинутыми алыми знамёнами с вкраплениями золотых стягов и колыхалось, как бушующее пламя. Золотцев прочел свое новое стихотворение «К России». При словах «Возродись, Империя моя, Русская Великая Держава!!!» неистовый восторженный гул потряс это бурлящее пламенное море. Выступали представители разных движений и неизвестные лица. Многие желали отметиться, вовремя нарисоваться, моральная и юридическая правота придавала уверенность в победе над путчистами Ненависть к Ельцину в стране достигла накала. Шел почти беспрерывный митинг. Время от времени выходили лидеры патриотических движений. По вечерам выступал Руцкой. Он во главе многотысячной толпы пару раз обходил окрестности Белого дома, взламывая все кордоны и оцепления. С сигаретой в зубах, в генеральской шинели нараспашку он широким шагом шел прямо на автоматы солдат оцепления, и оцепление расступалось, солдаты отступали под ликующие крики следующей за Руцким толпы.

    Увидел Толю Пантелеева, фотографа из Питерского университета, патриота. Приехал из Питера. Он сфотографировал меня на балконе Белого Дома на фоне жутких строений американского посольства*.

    На территории осажденного парламента располагались походные церкви, стояли алтари и священниками проводились службы. Здание постоянно обходили крестным ходом. Защитников подбодряли и окормляли трое батюшек.

    На стенах и стеклах парламентского фасада висели листовки, карикатуры, наклееные газеты, указы исполняющего обязанности президента и решения Съезда народных депутатов. В памяти сохранились броские четверостишия:


    У министра Ерина

    Морда как у мерина,

    А у Пашки у Грача

    Рожа просит кирпича.

    У кино свои секреты,

    Говорят, что на котлеты

    Обрезали заново

    Самого Рязанова.

    В кино праздник эпохальный,

    Накрывают стол пасхальный,

    А Якунину-отцу

    Поручили печь мацу.*


    Любопытные переписывали их.

    Из депутатского корпуса на второй или третий день противостояния путчистам изгнали около 150 депутатов (общая численность депутатья около 1500 человек), таких как Старовойтова, Глеб Якунин (изверженный из священнического сана тоже). Часть изгнанных депутатов и без того уже покинула Дом Советов, получив от Ельцина различные посты в правительстве. Это совершенно проворовавшийся Починок*, многие другие. Антигосударственное, воровское и проамериканское ядро внутри Совета Народных депутатов было уничтожено.

    Все по регламенту. Действия Съезда правомочны. Кворум!

    Крупнейшие коммерческие банки России на второй день после указа № 1400 прислали в поддержку Съезда народных депутатов 1млрд 300 млн рублей. Это сообщение сразу же облетело всех осажденных.

    Фермеры и колхозы присылали осажденным кур и колбасу. Грузовики разгружались прямо на площади.*

    Продавали газеты. «День» была закрыта, но редакция ухитрилась зарегистрировать незадолго до этого газету «Завтра» и теперь продавалась эта газета. Распространялась газета Баркашова, другие разнополюсные патриотические издания, все, в основном, малотиражки.

    Баркашовцы производили впечатление хорошо организованного и дисциплинированного отряда. Казацкой вольницы, хорошо памятной мне по Приднестровью, не было и в помине. Дисциплинированные и подтянутые, они первые дни стояли у ограды парка им. Павлика Морозова и скандировали: «Оружия! Оружия!».

    Оружия им так и не дали.

    Были формирования РОС (Российского общенационального союза Бабурина), казацкие подразделения. Из Союза офицеров Терехова (на тот день семь тысяч кадровых офицеров) офицеров у стен Белого дома оказалось не так уж и много.

    Оказались молодцами приднестровцы, прибывшие из Тирасполя. Это были профессионалы. После разгрома и расчленения России-СССР мы (и я в том числе) как могли помогали этому осколку русской земли, теперь они помогали нам. Там, на окраинах СССР давно уже поняли на собственной шкуре, кто такой Ельцин. Приехали группы бывшего литовского и латвийского ОМОНа. Время от времени прибывали незначительные воинские подразделения, вставшие на сторону законной власти. Этих встречали бурными овациями многотысячной толпы.

    Этими силами защищались баррикады и подступы к Белому Дому.

    На площади среди митингующих развевалось множество флагов, черно-золото-белых (русских национальных), андреевских и красных. На защиту Белого дома собрались почти все патриотические движения: от монархических до коммунистических. Красных флагов было больше. Практически путч Ельцина вызвал восстание всего спектра политических сил страны, кроме проамериканских и ультрапатриотических: для тех и других по разным мотивам был близок тезис «Чем хуже, тем лучше». На балконе Дома Советов тоже висело три флага: черно-золото-белый, андреевский и красный.

    На втором заседании (ночном) Съезда выступил Олег Румянцев:

    - Почему на балконе висят флаги не Российской Федерации, а другие, у нас что – штаб Фронта национального спасения?*

    Флаги сняли.

    Когда их снимали, в толпе митингующих на площади пронесся громкий ропот. Люди пришли именно с этими флагами, в толпе митингующих не было ни одного бело-сине-красного флага.

    Спустя несколько дней вижу – Румянцев свесился через баллюстраду балкона, смотрит вниз и задумчиво говорит:

    - «А людей к Белому Дому, оказывается, смогли привести только коммунисты».

    Черно-золото-белых он не замечал.

    Руцкой часто выступал на балконе Дома Советов. Но на первых выступлениях он никак не мог выговорить слово Россия. Он все время говорил "эта страна"*. Каждый раз после слов "эта страна" глухой гул прокатывался по площади, но он не замечал ропота и снова твердил "Мы не дадим западу разворовывать эту страну, эта страна - великая страна и т. д.". Глухое недовольство прокатывалось среди народа. Наконец кто-то подошел к нему и долго что-то втолковывал ему в ухо. Руцкой нехотя слушал. Через некоторое время раздался его звучный рык над площадью - "Россия!". Площадь ответила громовыми раскатами.

    Фотокорреспонденты и операторы телевидения шныряли по толпе, выискивая экзотические и полусумасшедшие лица, которые потом тиражировали газеты и крутило телевидение.

    В один из осадных дней (не то 23, не то 24 сентября) часа два ходил с Морокиным* по дорожкам садика им. Павлика Морозова. Он рассказывал о своей жизни. Говорил, что как только удастся подавить путч Ельцина, на съезде народных депутатов поднимут вопрос о денонсации Беловежских соглашений*.

    Я неоднократно слышал об этом, но думаю, что американцы об этом знали еще лучше. Не исключено, что подготовка этого вопроса в недрах Верховного Совета и подтолкнула американцев поторопить Ельцина с переворотом.

    Морокин, кстати, еще в августе озвучил эту мысль в выступлении на сессии, мол, пора. Насколько я помню, Хас был очень недоволен.

    В вестибюле 8 подъезда видел Эдичку Лимонова. Он одиноко сидел в кресле. Да, это уже не Эдичка – эротоман-революционер. Постарел. Подходить к нему не стал.

    Сидел в кабинете Захарова. Глава или заместитель главы аграрного комитета. Говорим об удушении сельского хозяйства, про то, что все законы в поддержку наших земледельцев Ельцин заворачивал обратно, про то, что мы поддерживаем американское сельское хозяйство, губя свое и т. д.

    - А не кажется ли Вам, что вето Ельцина в какой-то степени исходит оттуда? - осторожно сказал я, показывая рукой на виднеющееся за окном американское посольство?

    Захарова неожиданно прорвало:

    - Вы даже не представляете, насколько Вы близки к истине. Оттуда! Именно оттуда нами и управляют!

    Был у первого заместителя Починка* – Ведерникова, его кабинет располагался напротив починковского. Ведерников настроен пессимистично, показывает на огромные окна (комитет располагался на первом этаже):

    - Вы же видите? Разве в этом доме можно удержаться? Я здесь не останусь.

    Впоследствии он ушел*.

    В ночь ложной паники (с 24 на 25 сентября) в буфете почти никого не было, одинокие продавщицы скучали при свете свечей.

    Настроение было приподнято-возбужденное, в страшное не верилось. Мы шутили:

    – Как же, батенька, переворот-с. С минуту на минуту-с ожидаем-с! Как начнут, так сразу под стол! Да-с! Под стол!

    Из тьмы коридора появился замредактора «Дня» Владимир Бондаренко. Взял стакан и печально прошел в дальний темный угол, куда не попадал свет ночного города. Там он набулькал что-то в стакан, употребил, посидел немного, прислушиваясь к своему нутру, и также печально прошествовал обратно.

    У него с собой было.

    …Оцепление вокруг «Брестской крепости», как называли осажденный парламент, в первые дни еще можно было прорвать. Соберутся с внутренней стороны кордона до трех тысяч человек из тех, кто оставался с ночи – и с наружной стороны около 30-40 тысяч человек и начинают прорываться друг к другу. ОМОН и солдаты страшно избивали людей. Не щадили и депутатов. Впрочем, бывало и извинялись, мы, мол, не знали, что вы депутат. Иногда оцепление прорывали.

    Получил омоновской палкой по шее Василий Иванович Белов, грозный дедушка. Сунулся разбираться в оцепление вместе с какими-то активистками.

    Он бродил между митингующими, и в его глазах читалась зависть. Совет народных депутатов СССР, где он был депутатом, безропотно подчинился путчистам в 1991 г. Они, эти народные избранники СССР, разошлись как бараны по первому окрику, и он в том числе.

    А мы держались!

    В свое время он меня называл «назойливым»: «Ну какой ты назойливый». Получив палкой по шее от омоновца, он неназойливо исчез.

    Солдат, стоявших в оцеплении постоянно меняли, так как были случаи перехода на сторону Верховного Совета. Юридически положение Верховного Совета было безупречным. Президент Ельцин за антиконституционную попытку свержения законодательного органа согласно статье Конституции автоматически лишался своих полномочий, вице-президент Руцкой так же автоматически становился исполняющим обязанности Президента.


    2. Ужесточение блокады

    …С 27 сентября ряды оцепления (дивизия им. Дзержинского МВД России) были усилены ОМОНом.

    …Группа депутатов, среди которых была Горячева, Морокин и еще ряд депутатов была избита при попытке прорваться из осажденного здания. То есть теперь не выпускали и с территории Белого Дома.

    … Николай Павлов* ходил вдоль оцепления как неприкаянный, взирал как избивают людей, но подходить близко опасался. Он и в здании-то почему-то боялся ходить без сопровождающих. Его долго уговаривали выступить и давали мегафон, но он прижимал ручки к пузу и отворачивался. Наконец, ему всучили мегафон…

    Его часовой спич был трогательным, пронзительным и душераздирающим. Он вспомнил даже матерей солдат.

    - Кто из ваших матерей смог купить себе пальто за последние два года? –проникновенно вопрошал он молоденьких солдат.

    Спич был блестящим. Солдаты слушали с сочувствием, даже в рядах ОМОНа стали наблюдаться признаки нерешительности. Тогда старшие офицеры распорядились сделать проход в оцеплении шириной в один метр. И многотысячная толпа устремилась в этот узкий коридор.

    Шли мерно и торжественно. Стар и млад. Женщины и дети.

    Их встречал голос из мегафона:

    - Мы рады вас приветствовать на единственном свободном клочке русской земли!

    Неизвестно сколько времени продолжалось бы это шествие, но, оберегая солдат от «разложения», начальство вообще убрало оцепление.

    …очень плохо без воды, электричества и тепла. Холодно, сыро. Но все неудобства перекрываются каким-то необыкновенным воодушевлением. Хрен с ней, с водой и электричеством, главное, мы боремся!

    За отключение воды и электричества все ругают Лужкова. Но потом пронесся слух, что он не причем, это Черномырдин.

    Какая-то сердобольная бабулька передала нам керосиновую лампу. Керосина было немного и мы его экономили.

    Ночь. Сидим, пьем холодную воду с черствыми пирожками. Зашедший на огонек депутат грустно говорит:

    «Неужели в августе 91-го действительно был не путч, а спектакль? У нас было электричество, работали ксероксы, телефоны. И машины с нашими номерами не задерживали. И радиостанции вещали. И вообще у нас все было! И никто нас пальцем не трогал!»

    Горестный вывод. Меня всегда изумляло, что единственные в стране, кто к этому времени еще верил в миф августовского путча ГКЧП – это народные депутаты. А путч и на самом деле был, но не тот, о котором кричали демократические СМИ. Это Ельцин и российский парламент при поддержке США в августе 91-го свергли законное правительство СССР и расчленили страну и никуда от этого факта не уйти. Хас тоже говорил: «Мы победили в августе 91-го, победим и сейчас!»

    Но в 1993 году США были уже против прозревшего парламента.


    Я все время убеждался, что в сентябре-октябре 1993 г. на защиту Белого дома пришли те, кто был против расчленения великого государства в августе 91-го, то есть те, кто был в свое время против ельцинского Белого Дома.

    Хас ходит мрачный и сосредоточенный, вокруг него очень плотная охрана.

    Курит много, пожалуй, больше чем я.

    Говорил о том, что Межпарламентская ассамблея стран СНГ, в которой он председатель, осудит Ельцина.

    Он почему-то надеется на парламенты Европы, на европейский парламент: «Они должны поддержать нашу демократию, они должны осудить Ельцина.»

    Мы почему-то тоже верили и надеялись.

    Но европейские демократы молчали. Они размахивали знаменем демократии лишь для разгрома России. Да уж, поскобли любого демократа и увидишь сволочь!

    На очередной сессии съезда Хас раздраженно говорил вновь назначенным министрам:

    - Что вы сидите у нас в Доме? Отправляйтесь, занимайте вверенные вам посты, берите руководство министерствами в свои руки.

    Но вновь назначенные министры не покидали укрепления Белого Дома. В Доме сидел и Ачалов, назначенный Парламентом министром обороны, и Дунаев, и Баранников - силовики!

    … Машины с гуманитарной помощью к зданию Верховного Совета уже не пропускались. А помощь была необходима. В громадном бетонном здании воцарились холод и сырость, появилось очень много простудных больных.

    …Лекарства и еда проносились в здание по длинному и опасному пути по подземным коммуникациям.

    Этот путь – тоже своеобразная Дорога жизни.

    «Желтый Геббельс». Помимо блокады путчистами употреблялся еще один прием, из арсенала гитлеровцев. Со стороны мэрии* подъезжала желтая машина с установленным на крыше усилителем. Мощные динамики почти беспрерывно проигрывали так называемые «молодежные» песни, вперемежку с предложениями сдаться. Эту машину ребята назвали «желтый Геббельс».

    Нескончаемое вещание должно было давить на психику защитников баррикад. Но казаки – удалые молодые ребята - устроили дискотеку и лихо отплясывали с девчонками прямо на баррикадах, приглашая присоединяться к ним солдатиков из оцепления.

    «Желтого Геббельса» в конце концов убрали.

    Стояли очень холодные дни. Анпилов, выступая с балкона Дома Советов перед собравшейся на площади многотысячной толпой, под одобрительные крики предложил впустить погреться в здание всех, кто находится на площади. А народу тогда было где-то около 30 тысяч! Можно представить, что творилось бы в здании Верховного Совета, послушайся его руководство Дома Советов! Анпилову аплодировали. Толпа ждала, что вот-вот раскроются двери и всех впустят. Ужас!



    3. Путч крепчает. Путчисты звереют

    В ночь на 28 сентября мне удалось покинуть Белый Дом. Главное для меня было – сменить белую рубашку. А как же! Путч! Я все дни переворота разгуливал исключительно в белой рубашке. Еще бы, всю жизнь мечтал оказаться в эпицентре подобного события и вот, влип, наконец, в самую гущу!

    …На следующий день прорыв оцепления не удался. Солдаты срочной службы дивизии Дзержинского МВД были целиком заменены на ОМОН. Омоновцы энергично напали на толпу и рассекли её на части, избивая всех, кто попадал под руку. По толпе шныряли провокаторы, указывая, кого брать. ОМОН оттеснил толпу к метро, захватывая всех более или менее известных лиц, могущих стать лидерами в толпе.

    Наконец, ОМОН перешел в яростное наступление и, избивая убегающих людей, ворвался на станцию метро. ОМОН сокрушил ряды метрополитеновской милиции, пытавшейся остановить его на своей территории. Безоружные люди пытались задержаться в вестибюле метро, но омоновцы, ломая турникеты, сбросили давящую друг друга и визжащую толпу вперемежку с бедными милиционерами вниз по эскалаторам.

    Много милиционеров метрополитена было тогда госпитализировано.

    Но люди держались и не уходили. Как только ОМОН отступал, люди снова скапливались перед метро, стекались с близлежащих улиц и огромной толпой снова валили к Белому Дому.

    На следующий день, когда наша толпа вновь подвалила к оцеплению, из оцепления гуськом выскочили омоновцы, рассекли нашу толпу на сектора и где-то в центре началась потасовка. Раздался истошный крик: «Анпилова берут!» Все кинулись к центру. Там шло «мочилово». Я ввязался в самую гущу, размахивая своим дипломатом.

    Отчаянная была драка…

    Анпилова тогда удалось отбить, и он исчез из толпы в неизвестном направлении, а меня схватили и поволокли в «воронок» три дюжих омоновца. Эти кадры тогда попали в «600 секунд», также снимали схватку много корреспондентов, впоследствии я увидел фотографию со своей озверевшей физиономией и омоновцами за спиной, заламывающими мне руки, на первой полосе «Московского комсомольца». А арабский корреспондент (по-моему, иракский*), увидев потом меня в Белом Доме, даже бросился обнимать меня и троекратно по-русски облобызал. Он так обрадовался, узнав, что я на свободе, а не в застенках.

    По пути к нам в машину забросили пьяного. Шофер спросил офицера: «А этого в вытрезвитель?» Офицер ответил, что всех пьяных приказано свозить вместе с защитниками Белого Дома: «Из них пропаганду делать будут».

    …У меня в кармане лежал пропуск в здание Верховного Совета и я, как пленный комиссар в гестапо, спрятал его в носок. Причина была прозаическая, в том бедламе, что царил в Белом Доме, я бы уже не смог выписать себе новый пропуск.

    Мы сидели долго, пока нас не стали вызывать на допрос. Пьяный, посаженный, вернее, положенный с нами, даже немного проспался. Он ничего не понимал, что происходит. Когда мы ему говорили, что в стране переворот и советскую власть свергают, он нам не верил и к нашему ужасу упрямо твердил, что всегда был за советскую власть, и комсомольцем был и пионером: "Я советскую власть уважаю, я за советскую власть жизнь отдам». Не знаю, что с ним стало.

    Следователь принял мои объяснения, что я художник и что мои картины находятся в Белом Доме, и отпустил. Все было сравнительно вежливо. Сотрудникам милиции было наплевать на политические баталии.

    Первое, что я увидел, выйдя из милиции и подойдя к газетному киоску – моя харя с разинутым ртом на первой полосе "Московского комсомольца" с подписью "Сколько еще жизней нужно патриотам?". Я, стало быть, и был этим зверем-патриотом.

    На следующий день я снова не смог попасть в осажденный Парламент. Кольцо оцепления было непроницаемым. Толпа у Баррикадной еще больше увеличилась. Пришли люди, которым раньше было плевать на осаду и разгон Парламента, даже заядлые демократы.

    Вечерело. ОМОН по-прежнему зверствовал. И, в конце концов, зверства ОМОНа вызвали ответную реакцию толпы, тоже накалившейся. Люди бросились сооружать баррикады. Не знаю, кто бросил этот клич. Но подхвачен он был с небывалым воодушевлением. Энтузиазм был невиданный. Из всевозможных подручных средств выросли корявые, похожие на кучи металлолома и мусора баррикады. В ход шли скамейки, ограды, мусорные бачки и прочее.

    ОМОН среагировал – началось наступление прикрытых щитами омоновцев на баррикады.

    Первые баррикады почти сразу были разгромлены. Одна часть людей во главе с Анпиловым стала отступать к станции метро «Улица пятого года», а другая, в которой был я, под водительством Ильи Константинова стала отходить к Садовому кольцу. (Жаль, что я оказался в этой части: у Анпилова, рассказывали потом очевидцы, сражались достойнее.)

    Илья Константинов с воинственным видом распоряжался в белом плаще нараспашку, окруженный свитой. Со своей бородой он походил на древнегреческого оратора Демосфена, призывающего афинян дать отпор врагу. Омоновцы еще больше подчеркивали это сходство, с металлическим лязгом наступая в своих касках и прикрываясь огромными щитами. Но за буйной внешностью Константинова скрывалась нерешительность.

    Баррикадный азарт нарастал. Народ с отчаянной энергией воздвигал баррикады на пути наседающего ОМОНа. Налегая плечами, с энтузиазмом передвигали троллейбусы, перегораживая Садовую. Хватали всё, что попадется под руку. Лязгали щиты. Серая громада ОМОНа медленно надвигалась. Их с упоением ждали.

    Надвинулись. Соприкоснулись. Схватка. Крики.

    Пали и эти баррикады. Дальше отступали по Садовой к Новому Арбату. Мимо посольства США шли, скандируя антиамериканские лозунги. У меня мелькнула мысль, может быть, это и есть начала конца американской оккупации России? К сожалению, оказалось, что все происходило во имя укрепления её.

    ОМОН мерно наступал. Его шеренги медленно, но верно двигались на толпу. Народ, отступив на Новый Арбат, вновь сооружал баррикады. Но времени не хватало, материалов не было (ларьки и машины мы не трогали), шеренги ОМОНа наползали на недостроенные баррикады. Народ был готов стоять насмерть, но ведомый нерешительным Константиновым, не стал сражаться, а оставил позиции и отступил по направлению к Кремлю.

    Тогда, видимо, боясь, что люди пойдут на Кремль, омоновцы перешли на бег. И люди побежали, бросая начатые баррикады. Те, кто пытался драться и удержаться у баррикад, были увлечены всеобщим бегством.

    Повальное бегство – это ужас.

    ОМОН бежал молча. И люди тоже молча бежали. В вечерней тишине раздавался топот множества ног, и тяжелое дыхание бегущих рядом людей. Отдельные крики «Федя, не отставай!», «Мама, быстрее!» тонули в нарастающем гуле омоновских сапог и лязге щитов. Было видно, как отставших забивают дубинками, они падают, и их скрывает сомкнувшаяся стена щитов.

    Где-то посредине Нового Арбата ОМОН перешел на быстрый бег. Народ ударился в беспорядочное бегство, кто как мог. У метро «Арбатская» беспомощная, безоружная, децентрализованная толпа рассеялась. Кто отстал, тех поглотила серая омоновская масса.

    Константиновский плащ исчез во тьме Суворовского переулка.

    После разгрома баррикад я появился в Краснопресненском райсовете. Там располагался внешний штаб обороны. В одном из кабинетов сидел инфантильного вида старичок и методично тюкая по кнопкам телефакса, отправлял по городам и весям страны документы с указами и.о. Президента и решениями Съезда.

    В райсовете я встретил множество знакомых, радостно приветствующих друг друга. Готовилась пища для осажденных, собирались лекарства. Несколько позже и мне удалось помогать проносить осажденным эти лекарства и еду.

    Так я снова очутился внутри «Брестской крепости».

    Вместе со мной пришли в райсовет несколько известных артистов, писателей и музыкантов. Депутаты, бывшие здесь, (кажется, Братищев, П. Лысов и Полозков С.) собрали нас в комнате и произнесли речь, суть которой сводилась к призыву выступить по средствам массовой информации и рассказать народу правду о путче.

    Было впечатление, что депутаты не понимают обстановки в СМИ. Предложение одного известного режиссера Б. отправиться вместе с парламентариями по заводам*, и вместе рассказать людям о происходящем, депутаты пропустили мимо ушей. «Мы сами туда поедем и все расскажем» –отмахнулись они от помощи известного режиссера. Режиссер Б. настаивал: ваши депутатские удостоверения с одной стороны, а с нашей стороны – известные артисты, музыканты, – народ нам поверит.

    Но депутаты будто не слышали.

    Насколько мне известно, две депутатские попытки прорваться «в народ» все-таки были, но их, депутатов, вынесли с одного завода вперед ногами, а на другой завод вообще не пустили.

    – А вы – инженеры человеческих душ, – увещевали депутаты и так поддерживающих их деятелей культуры, – отправляйтесь на телевидение и расскажите людям правду.

    Нет, они действительно не понимали.

    В Белом Доме в коридоре увидел Сыроватко. Он очень обрадовался, увидев меня. Я даже растрогался.

    Леша Воробьёв очень изменился. От былого важного специального корреспондента «Российской газеты» не осталось и следа. Стал как-то душевнее.

    В день третьего октября после прорыва оцепления грандиозными массами народа в Белом Доме сначала царила эйфория, и среди защитников и среди тех, кто участвовал в «битве».

    Участники предыдущих разогнанных демонстраций на сей раз подготовились более основательно. На шеренги ОМОНа на Садовом кольце во главе многотысячных масс народа неслись груженые КАМАЗы. ОМОН позорно бежал. На мосту была сделана еще одна попытка сдержать толпу народа. Но почуявший радость первой победы народ было уже не остановить. Цепи ОМОНа и солдат были просто смяты разъяренной толпой. Тысяч пятьдесят народу с громкими криками двигалось к Белому Дому. Огромная масса людей с ревом ликующих криков прорвала оцепление у Белого Дома. В воздухе пахло победой!

    После разрыва блокады, когда эта, казалось, бесчисленная толпа народу ввалилась на площадь. Перед зданием Верховного Совета забушевал доселе невообразимый митинг. На сторону Верховного Совета перешло несколько подразделений МВД*. До этого часто солдаты и офицеры переходили на сторону Закона, но на этот раз это был очень эффектный и внушительный переход серьезного спецназа. Солдат обнимали и целовали. Эйфория от прорыва блокады была неописуемой. Многие обнимались, плакали. С балкона неслись приветственные речи. Но так продолжалось недолго.

    Из мэрии по митингующим полоснули пулеметные очереди. Короткий шок и … ситуация стала неуправляемой, народ всей массой ринулся на штурм мэрии. После жаркой схватки баркашовцы, оказавшиеся впереди, захватили нижние этажи мэрии, в их руках теперь оказалось огнестрельное оружие и огромное количество щитов и дубинок. Вскоре все здание мэрии было в руках защитников Конституции. Но беспорядка не было. Как-то руководители смогли упорядочить отряды защитников Белого Дома, расставили посты, вывели лишних людей.

    Все происходит очень сумбурно. Не знаешь, в какой стороне, что важное происходит. Кидаешься то туда, то сюда. Везде все с уверенным и таинственным видом передают всевозможные слухи, что Ельцин умер или убит, армия овладела Кремлем, путчисты арестованы и т. д.

    Внутренняя охрана Белого Дома – милиция, подчиняющаяся коменданту, соблюдала порядок в невероятных условиях. По-прежнему вежливые, они в этой трудной, сумасшедшей обстановке удивительно четко и при этом вежливо выполняли свои функции. Старая школа*.

    В предчувствии полной победы над путчистами было решено провести митинг у Останкино. Пронесся слух, что руководство Останкино обещало дать час эфирного времени для выступления Хасбулатова и Руцкого, для их обращения к народу России. То же сказали в мегафон с балкона Белого Дома. Руцкой с балкона возгласил о направлении людей в Останкино. Часть разгоряченных радостью победы людей отправилась туда. Эту, находящуюся в радостном возбуждении толпу поехал сопровождать генерал Макашов во главе группы, насчитывающей человек 20-30 и вооруженной автоматами. Они имели статус охраны генерала.

    (О штурме Останкино такими силами не могло быть и речи, кроме того, в Останкино уже была размещена группа «Витязь» - подразделение спецназа. В Останкино таким образом была устроена ловушка. Но это все выяснится потом.)

    В приемную Соколова (председатель Совета республики) с улицы было проведено электричество, работал телевизор. В некоторые кабинеты тоже было таким же образом проведено электричество.

    А когда вдруг изображение вырубилось, и вместо изображения появилась сетка, весь Дом Советов сотряс вопль радости. Всем казалось, телевидение уже в руках законной власти. Соколов вышел в свою приемную и недоверчиво смотрел на дрожащую сетку телевизора, секретарша Ира, его племянница, сияла и чуть не прыгала.

    Но почти сразу же дошли первые мрачные вести о каких-то боях и стрельбе у телецентра, а через час-другой в Доме уже выслушивали первые жуткие рассказы уцелевших о массовой бойне у телецентра. Вернулись те, кто выехал на одном из грузовиков.

    Ужасающие новости. К Останкино подошло множество народа, там скопились люди разных возрастов, женщины, подростки, старики, молодежь. Они не шли на штурм. Они шли на митинг. Было много гуляющих из близлежащих районов.

    Это множество народа бестолково толпилось перед зданием телецентра. В мегафон отрывочно кричались речи, обращались к сотрудникам и руководству телецентра. Бурлил беспорядочный митинг.

    Раздались первые выстрелы. Тогда невозможно было определить, кто первый выстрелил, но после этих выстрелов началась ожесточенная стрельба по толпе. (Сейчас, зная, кем была устроена ловушка для людей, зная о группах снайперов, находившихся в распоряжении Коржакова*, понимаешь, кто сделал провокационные выстрелы.)

    В это время подошли БТРы. В толпе люди передавали друг другу, что это «свои» БТРы, сейчас они, мол, встанут у телецентра, и наведут порядок. Пронесся слух, что подходят воинские части на поддержку, армия уже целиком на стороне народа.

    И даже, когда БТРы врезались в толпу людей, стреляя налево и направо, многие еще не понимали, что началась настоящая бойня, что это конец. А БТРы поливали очередями всех. Площадь моментально покрылась ранеными и убитыми. Еще живые люди падали на землю и ползком пытались спастись из этой мясорубки. Многие отползали через местность у пруда, но там тоже уже стояли БТРы.

    …У Останкино полегло множество народа, цифру даже приблизительно назвать нельзя, то ли две тысячи, то ли пять тысяч. Площадь обильно была усеяна мертвыми телами, среди которых были и женские, и детские, и стариковские.

    А в это время, когда у Останкино уже все было кончено, у здания Верховного Совета собирали молодых ребят, умеющих владеть оружием, выдавали им щиты и дубинки и отправляли на поддержку нашим к телецентру. Так было отправлено три грузовика.

    До последнего дня Руцкому и Хасбулатову давались какие-то неясные обещания о подходе воинских сил на выручку. Надеяться на это было вполне естественно: неприятие Ельцина, казалось, достигло в армии апогея. Но армия в очередной раз предпочла нарушить присягу (как и в 1991 г.) и отсидеться в кустах, ожидая, чья возьмет. Присягу выполнили лишь единицы.

    До последнего дня из армейских частей и из КГБ (!) присылались письма и телеграммы в поддержку Верховного Совета. Начальник одного из военных округов в ответ на требование Ельцина прислать несколько частей в Москву прислал в Кремль телеграмму, в телеграмме было сказано, что он вышлет требуемые части только с письменного разрешения Верховного Совета. Копия этой телеграммы была прислана в Верховный Совет. Московский округ отказался участвовать в операции по штурму Верховного Совета, а пропустил верные Ельцину части только при условии, что они вводятся исключительно для поддержания порядка, а не для военных операций в Москве.

    Телеграммы и письма слали! Тоже мне, писатели! Да их обучали оружие в руках держать! Кому присягу давали? Ладно, с рядовых спрос маленький, а старшие офицеры? Они же разбирались что к чему, где закон, а где преступление.*

    В танках, 4 октября стрелявших по Белому Дому, сидели офицеры-добровольцы, которым были обещаны премиальные и квартиры*.

    В ночь с третьего на четвертое мы с Володей Бельковым поехали проводить на вокзал митрополита Иоанна, который приезжал на заседание Синода. Обстановка на улицах была тревожной, и он попросил проводить его до вагона. Мне и самому хотелось с ним встретиться и в это тяжелое время попросить благословения. Машина, которой мы пользовались, была задержана путчистами и мы воспользовались любезностью Бурляева, предоставившего свою.

    Пока ехали к митрополиту, на квартиру, где он остановился, наша машина притормозила у Моссовета – там кучковалась небольшая группа народу. Мы, опустив стекло, спросили:

    - А что тут происходит?

    - А ты что с луны упал? – был ответ.

    - А все-таки, зачем собрались?

    - Он еще спрашивает! Таких, как вы, и будут в первую очередь резать!

    - Да кто будет резать, – поразился я.

    - А те, кто засел в Белом Доме!

    Вот так обрабатывали людей у Моссовета лидеры путчистов.

    Проводив митрополита и получив его благословение, я вернулся в Белый Дом.

    На улицах было пустынно, не было ни милиции, ни ОМОНа, ни даже ГАИ. Население будто призывалось к грабежам и беспорядкам. Но ничего подобного я не заметил. Правда, еще до удаления ОМОНа с улиц, я видел, как грабили кооперативный киоск неподалеку от Верховного Совета, но грабили сами омоновцы.

    В Белом Доме теперь царила растерянность. Рассказывали, что навстречу танковым колоннам, двигавшимся к Москве были отправлены депутатские делегации. Но у добровольцев, сидевших в танках, было такое желание получить квартиры, что они двигались на живых людей на всей возможной скорости. Депутаты выскакивали буквально из-под гусениц танков.

    К нам шла рота безоружных солдат из дивизии, располагавшейся на Теплом Стане. Их отправил командир дивизии на защиту Белого Дома. Но оружия не дал! Их остановили и не пропустили к Верховному Совету.*

    Послушав растерянные рассказы о зверствах ельцинистов, о расстрелах безоружных людей в других местах, я прилег вздремнуть. Полная пустота и неясность.

    Это было часа в три ночи. Оставалось несколько часов тишины.



    4 октября

    Первые выстрелы сразу же разнесли все окна. Картины, прошитые пулями, с грохотом падали на пол. Все, кто был в комнате, сразу же выскочили в коридор. Мой друг-депутат, координатор фракции "Родина", начал было спросонок собирать носки, которые накануне развесил сушиться. Но когда несколько пуль впилось в шкаф и в мою картину над его головой*, моментально сиганул за двери.

    А на площади перед Белым Домом творилось невообразимое. Там к утру кучковалось в разных местах около тысячи человек народа. Кто вяло митинговал, кто отсыпался в палатках, кто грелся у костра. Опять было много женщин, были дети, старики и, конечно, много молодежи. Эти люди и стали первыми жертвами. Беспрерывные автоматные и пулеметные очереди поливали площадь. Те, кто успел вбежать в двери Белого Дома, тех пули достигали через огромные оконные проемы цокольного этажа.

    А потом по площади пронеслись БТРы, размазывая трупы и еще живых людей по земле. Из смятых палаток текла кровь, под брезентом еще шевелились тела умирающих. Территория площади уже через несколько минут напоминала скотобойню. Нелепо валялась уцелевшая гитара.

    Те, кто успел спастись в здании Приемной Верховного Совета (это небольшой дом перед основным зданием), тех потом переправили в основное здание по подземному переходу.

    А тела тех, кто не успел вбежать в здание, еще долго шевелились среди трупов на площади. Одна женщина, видимо с перебитым позвоночником, смогла доползти до дверей Белого Дома, оставляя за собой кровавый след, но один из БТРов, круто развернувшись, помчался прямо на неё и переехал её тело буквально у самых дверей. Её размотавшийся платок какое-то время мелькал, зацепившись за колесо.

    А с другой стороны здания у затухшего костра как сидели, так и остались сидеть прикорнувшие фигуры. Сидели уже мертвые. Молодые ребята.

    В кабинете Югина был батюшка. Он стоял на коленях в простенке между окнами, где был сооружен маленький иконостас и громко молился. Сам Югин сидел в углу, в комнате были еще люди – все на полу, среди них первые раненые. Кабинет время от времени прочесывался пулеметными очередями. На батюшку кто-то прикрикнул, чтобы прекратил. Но суровый Югин сказал: «Молись, отец!» Батюшка был весь бледный, он впервые попал в такую переделку, как, впрочем, и большинство из нас. Не поднимаясь с колен и беспрерывно кланяясь, он истово молился.

    Днем он отпевал убиенных у зала заседаний.

    Через два часа по коридорам уже ходили по трупам. Первый шок прошел. Баррикадки из мебели, стоявшие на каждом углу, от пуль защитить, конечно, не могли, но от осколков вполне оберегали. К тому же они давали какое-то странное чувство защищенности.

    Пока коридоры не обстреливались вдоль, самое опасное было проходить мимо дверных проемов. Из одного кабинета раздался вдруг оглушительный грохот, я повалился на пол, думая, что взорвался снаряд. Оказалось, крупнокалиберный пулемет насквозь прошил большой пустой сейф. Почему-то подумалось, что если бы в сейфе в это время кто-нибудь прятался, то умер бы от разрыва сердца.

    Руцкой приказал ответного огня не открывать, а мне во время обстрела вспомнились его слова, сказанные, когда я дарил ему свою картину «Небесная Москва»:

    «Нет такой идеи из-за которой можно стрелять в людей. Её не существует в природе!»

    Наибольшую опасность представляли даже не танки, которые стреляли по скоплениям людей в здании, а снайперы. Некоторые коридоры простреливались ими насквозь. Ответного огня из Белого Дома не велось, защитники пытались лишь подавить снайперов. Но любая точка, откуда мог выстрелить защитник, моментально расстреливалась пулеметным и танковым огнем.

    Когда мы пробирались в зал Совета национальностей, мимо пробежал парнишка с автоматом и на бегу сообщил, что засек снайпера в американском посольстве. Я побежал за ним. Подбежав к своему командиру, парнишка попросил разрешения снять этого снайпера. Тот, узнав, где сидит снайпер, разрешения не дал.

    В Девятинском переулке был убит мой хороший знакомый Саша Сидельников, режиссер со студии Леннаучфильм, который с телекамерой занимался съемкой происходящего*. Пуля профессионального снайпера попала ему в шею. Друзья потом проводили расследование, и экспертиза показала, что он был убит выстрелом со стороны американского посольства. Не исключено, тем самым снайпером, «снять» которого не разрешили.

    …забегал к своим картинам и ящикам в цокольном этаже, мои ящики стояли за стенкой в коридоре. Зачем-то трогал их. Как перед смертью. Из-за стенки увидел двоих. Что-то было не так. Понял – винтовки М-16, я их знаю по трофейному оружию в Приднестровье. Спокойно, деловито прошли к внутренней лестнице. Штатские. Не ополченцы и не казаки. Чужие.

    Все здание Верховного Совета пропахло порохом и гарью. Странно тупо болела голова, все происходило как в полусне.

    Когда я пробегал пригнувшись обратно в свою комнату за папкой с бумагой, начался интенсивный обстрел нашего крыла. В рекреации пятого этажа я залег за обломки мебели. В разбитое окно что-то влетело и с треском ударившись рядом с доской объявлений, шмякнулась на пол. По виду – капсула. Я подумал о слезоточивом газе, но мимо пробежали куда-то казаки и даже не поперхнулись. Из-за обстрела я не сразу подбежал к капсуле. Когда я нагнулся к ней, оказалось, что это просто пустая болванка, из которой вытекает какая-то жидкость. Без запаха. Хотя, может быть, запах и был, но в дыму и гари я не разобрал.

    В коридорах было уже полно оторванных конечностей, трупов. Стены были забрызганы кровью и человеческими мозгами. Кто-то сказал, что стреляют кумулятивными снарядами, это от них внутренности людей размазывает по стенам. Не знаю, кумулятивные или нет, но мозги, размазанные по стенам, видел.

    Раненых некуда было относить, они так и лежали вперемежку с трупами. А на первом этаже в одном месте трупы были сложены штабелем. Пол был покрыт черной вязкой жидкостью. Ботинки утопали в ней и скользили. Это была кровь.

    Раненых из здания было вынести невозможно. Все, кто пытался выносить раненых под белым флагом, расстреливались путчистами из пулеметов вместе с ранеными. Ельцинское зверье.

    (Так на нашей крови ельцинский выводок превращался в миллиардеров. Дочка Ельцина Таня Дьяченко впоследствии называла весь наш народ «быдлом».)

    Во время танкового обстрела работал один телефон на 17 этаже. Одна женщина из бухгалтерии, кассир, невзирая на танковые залпы, пробралась из зала Совета национальностей на 17 этаж, чтобы позвонить домашним и успокоить их. Спустившись вниз она, плача, сказала, что простилась.

    Бедная женщина, её дети и муж смотрели в это время по телевидению, как снаряды крошат стены Белого Дома…

    Я вновь попытался пройти вниз к своим картинам в цокольном этаже. Но у лестницы с третьего этажа перед баррикадой из сейфов меня остановил пост казаков. Казаки, хмуро осмотрев мой пропуск, сказали, что с ним меня не пропустят. Но тут меня узнал мой старый знакомец по Приднестровью. Он-то мне и сообщил, что первые два этажа уже «отдали спецназу», то есть отступили. И радостно пообещал, что я сейчас увижу такое! Все казаки деловито одели противогазы, я тоже. Двое казаков выкатили два баллона, как выяснилось, с «черемухой», которые отбили еще 3 октября в мэрии. Эти баллоны весело сбросили вниз по лестнице и расстреляли из автоматов.

    Эффект действительно был внушительным. Спецназовцы посыпались на улицу как тараканы.

    Часть казаков короткими перебежками отправилась наверх, с этой группой побежал и я. С вооруженными казаками я чувствовал себя увереннее. Но атмосфера была гнетущей. Сверху, очень близко, рвались снаряды. Мы находились не то на 11, не то на 14 этаже. Большей частью я сидел пригнувшись. Во время очередной передышки в обстреле я прошелся вдоль кабинетов. Из одной комнаты донесся голос: «Сирена, сирена (за точность призыва или позывного сейчас не ручаюсь)! Ачалов спустился на четвертый этаж, идет к 24 подъезду. Как слышите?» Я бегом вернулся к казакам и выпалил, что там сидит шпион. Они решительно пошли его «брать». Но шпион оказался корреспондентом не то английской, не то американской газеты, и казаки, слегка «настучав по шее», отправили его вниз.

    Меня отправляли тоже, но я воспротивился.

    Вообще, в обороне Белом Доме царил порядочный кавардак. Начальников много, все отдают приказы, но мало кто слушается.

    Я вот тоже не послушался.

    Мимо нашей группы пробежал в крайнем возбуждении парень из полка обороны Белого Дома (по-моему, этот полк назывался «имени Верховного Совета»), на несколько секунд остановившись, он сообщил, что перехвачена радиограмма. От экипажей вертолетов требуют ускорить испытание какой-то установки*.

    Наш казачий офицер авторитетно сказал, что речь, видимо, идет о новейшей разработке американского ВПК, предназначенной для применения в крупных населенных пунктах. По всей видимости, это термитные ракеты направленного действия.

    Не знаю, так оно было или нет, но в такой вот атмосфере неясных и страшных слухов держались защитники Белого Дома. Любой слушок превращался в достовернейшее известие и уверенно передавался дальше.

    Тот же офицер еще сказал, что депутатам бояться нечего, их не тронут.

    - Почему? - спросил я.

    - А из ряда наших республик пригрозили, что если погибнет хоть один их депутат, то самой столице Москве будет нанесен ракетно-бомбовый удар. У них же теперь вся наша техника.

    Сейчас, спустя несколько недель вспоминая его слова, понимаешь, что это была глупость несусветнейшая, о действиях республик то бишь, но тогда верилось абсолютно во все.

    Во время затишья, простившись на шестом этаже с друзьями (а все, с кем мы пережили эти события, становились друзьями), я пошел по коридору к себе в крыло 8-ого подъезда. На постах шестого этажа меня знали.

    В рекреации на повороте к 8-му подъезду никого не было. На углу была сооружена такая мощная баррикада из сейфов и мебели, что я с трудом перебрался через неё.

    Сосредоточенно перелезая через завал, я внимательно смотрел только под ноги, и не обратил внимания на маячившую метрах в пятидесяти по коридору группу людей. Так, краем глаза отметил – свои. Но когда, перебравшись, поднял глаза, то увидел направленный на меня ствол автомата. Человек в маске помахивал стволом, приглашая меня присоединиться к стоящим вдоль стены людям с поднятыми за голову руками.

    Я как по команде поднял руки и, глядя в дуло автомата, пошел к нему. Справа от меня была раскрыта дверь в кабинет Степанкова. Не знаю толком, что меня дернуло, видимо, уверенность, что никого в живых не оставляют. И проходя мимо этих дверей я просто рухнул в кабинет, сиганул ласточкой, приземлившись на руки. Только слышал, как очередь треснула, да удар по ноге почувствовал. Нога онемела, и я мельком подумав, что ранен, хромая пробежал по комнатам степанковского кабинета. Ногу мне не задело, пуля просто отбила каблук, нога онемела просто от силы удара. Кабинет Степанкова был проходным. Из этого кабинета я выскочил в перпендикулярный коридор, уходящий вглубь здания. Выскочив в коридор я с криком «Альфа!»* прохромал к баррикаде в темноте коридора. В том коридоре нет оконных проемов.

    Но у баррикады никого не было. Впереди раздались гулкие выстрелы, перешедшие в беспорядочную стрельбу. Там впереди у лестниц «стакана»* дрались. Но вскоре все стихло.

    Дальше по коридору была чернота, а сзади к углу, за которым меня чуть не убили – освещалось хорошо.

    Решил все-таки пройти к рекреации и спустившись на третий этаж там попытаться пробраться в зал Совета национальностей.

    Со стороны второго подъезда спуститься вниз не удалось. Пришлось пробираться опять к 8-му подъезду.

    Издалека доносились выстрелы, очереди, время от времени здание сотрясал танковый залп. Надо было пробираться к залу Совета национальностей. Там все.

    Спереди приближалась стрельба, а сзади кабинеты и проход к помещениям «Группы за реформу армии» Уражцева. Что там – неизвестно. С лестницы, тяжело перелезая через разбитое стекло дверей, ввалился казак и упал сбоку, видимо, раненый. На полу в рекреации лежало несколько человек без всякого движения. Я даже не успел направиться к нему. Стрельба приблизилась. Я бросился за мебель у стены. Это был развалившийся стол, вынесенный из кабинета для баррикады, но после взрыва отлетевший в сторону. Я, краем сознания поразившись своей ловкости, влез в покореженную конструкцию и притаился. Вслед за казаком ворвалась группа спецназа в масках и, не обратив на лежащих внимания, стала обшаривать кабинеты, двигаясь в сторону помещений Уражцева. Там поднялась ожесточенная пальба. Вскоре стрельба стихла, а спецназовцы побежали дальше к лестнице.

    Только я хотел выбраться из своего укрытия, как со стороны лестницы «стакана» появилась еще одна группа вооруженных людей. В кроссовках …. Они молча обходили лежащих и что-то делали, нагибаясь к ним. Они постепенно приближались к моему укрытию. Несколько раз я слышал стоны. Считал секунды, когда они подойдут ко мне!!!

    С лестницы послышались нарастающие выстрелы и крики. Это с боем прорывались казаки. Эти "в кроссовках", не принимая боя, рассредоточились по кабинетам.

    Казаки влетели в рекреацию, как смерч. Увидев наших, я подал голос – «Свои!» - и быстро вылез, почему-то развеселив их.

    Казаки собирались с боем прорываться из Дома Советов. Я показал им на кабинеты, куда скрылись те, в кроссовках. Казаки с матом плюнули: «Х... с ними!» А мне посоветовали не уходить с ними, а пройти по этому этажу к приемной Хаса. Там переходы, сказали они, еще держатся. Дав пару очередей по кабинетам, казаки побежали дальше.

    А мне удалось пробиться к залу Совета национальностей.

    Пробивался я уже с автоматом в руках, дав первую очередь по кабинетам, где затаились эти, в кроссовках….

    С одним из этих казаков я потом встретился. Эти казаки, пробивавшиеся с боем из осажденного здания, уходили через зоопарк. Отступая мимо клеток с волками, они раскрыли клетки. Волки оказались на свободе. Но кинулись волки не на убегающих казаков, а на наступающий ОМОН!

    Разобрались звери.

    А группа казаков, уходившая в сторону Ваганьковского кладбища, вся полегла в парке перед Краснопресненским райсоветом.

    В зал Совета национальностей входил и Хасбулатов. Сидел на подоконнике, прощался с народом. Люди прощались с ним. Многие плакали. Все понимали, что это конец, никто не чаял выйти живым. После каждого танкового залпа казалось, что здание вот-вот рухнет. Люди говорили друг другу последние слова, женщины обнимались и рыдали.

    Несколько раз пытались вывести из здания женщин, детей и раненых, но все выходившие с белым флагом расстреливались на выходе. Для нас было ясно, что существовал приказ в живых никого не оставлять.

    Хасбулатов выглядел бледным, почти зеленым, сильно похудел. Сказывалось напряжение последних месяцев и дней. В это время я и сделал свою последнюю зарисовку в Белом Доме.

    Когда я рисовал, вспомнилась фраза, сказанная Хасбулатовым Митрополиту Иоанну на прощание еще в августе:

    – Я свой выбор сделал, – при этих словах он ударил ладонью по своей книге «Выбор судьбы», которую собирался подарить митрополиту и добавил:

    – Молитесь за нас, отец.

    (Понимал ли Хасбулатов, с кем сцепился в столь кровавой схватке в центре России и Москвы? Это он, Хасбулатов, сказал, что до конца будет сопротивляться той руке, которая пытается управлять миром, когда смотрел на мою картину «Палитра мира».)

    «Альфа» уже переодетой находилась среди нас. Потом, когда мы выходили на пандус перед посольским подъездом, я с удивлением узнал в офицере Альфы своего соседа по залу Совета национальностей.

    Время уже шло к вечеру. Все было кончено. Из зала Совета национальностей офицеры «Альфы» выводили нас на пандус перед посольским подъездом. Сказали, что два автобуса уже ушли: «На одном увезли пить кофе, на другом - в Лефортово». (Потом выяснилось, что всех - в Лефортово.) Нас скопилось на пандусе около тысячи человек. Мы стояли там долго. «Альфа» охраняла нас от пьяных омоновцев, которые норовили поиздеваться. Искали у нас только оружие.

    Появился полковник спецназа. Он с радушной улыбкой предлагал желающим молодым ребятам записываться в части спецназа. Некоторые ребята (из тех, кто был в числе вооруженных защитников, а сейчас переодетыми были среди нас), пошушукавшись между собой, вышли. Хотя их уговаривали не выходить, особенно женщины уговаривали. Их на наших глазах вежливо записали, построили и увели. Через короткое время те, кто стоял ближе к дверям видели, как их уже полуголых и до неузнаваемости избитых уводили вглубь здания.

    После затишья уже в сгущавшихся сумерках снова началась стрельба. Методично обстреливали сначала верхние этажи, потом очереди спускались все ниже и ниже, пока не начали поливать первый этаж над головами толпящихся на пандусе людей.

    Тогда «Альфа» взяла ответственность на себя и вывела нашу толпу к жилым домам рядом с Белым Домом. Они, альфовцы, и сами не знали, что происходит. Им обещали автобусы, а они - нам. Они поняли, что их самих «подставили». В-общем, они вывели нас к домам и отпустили на волю Божию.

    Началось продолжение кошмара.

    Вся наша толпа, рассредоточившись на группы или поодиночке стала просачиваться к станции метро «Улица 1905 года». Мы не знали тогда, что она тоже закрыта. А впереди множество патрулей и пьяного вдрызг ОМОНа, заряженного ненавистью к «коммунякам».

    Сначала послышались одиночные выстрелы, потом все чаще и чаще. Выстрел – вскрик – тишина. Стреляли даже по теням. Мы пробирались вдоль стен и кустов. Из-за одного куста вижу – на середине улицы омоновцы избивают какого-то парня. Со вкусом избивают. К ним из-за поворота вышла группа, трое человек из Белого Дома, наши. Их остановили и стали бить, били в зубы, ниже пояса, по подколенкам. Обыскали, вытрясли из карманов все. Оружия ни у кого, разумеется, не было. Неожиданно омоновец поднял автомат, раздалась очередь и двое парней упали. Их добили выстрелами в голову. Третьего мужчину, свалив на землю, стали снова избивать, били со всего размаху каблуками по кистям рук, ломая кости, по почкам, по лицу. Потом отпустили. Когда он отошел, ему вслед стали стрелять, так что он запетлял как заяц под злобный хохот омоновцев. Я узнал его, это был Вакиф Фахрутдинов, депутат, член Верховного Совета. Эх, автомат бы сейчас!

    А трупы парней омоновцы подобрали и кинули в машину.

    Я отполз от кустов и отошел назад. Встал с группой других людей у стены, не зная к чему прислушиваясь. Здесь был Воронин Ю.М. – первый зам. Хасбулатова, я еще удивился, что его выпустили, Лидия Шиповалова и еще ряд депутатов. Мы стояли. Впереди опять кого-то избивали.

    Пробежала женщина с криком «Убивают всех молодых!». Выстрелы все ближе, ближе. Я не выдержал, побежал, ткнулся в один подъезд – закрыто, в другой – слава Богу, открыто. Вдогонку – выстрелы и кто-то тяжело ударился о дверь. Раздалась очередь совсем рядом у дверей. И голос: «Готов! Отвози!».

    Я судорожно звонил во все двери подряд, быстро поднимаясь все выше и выше. Удивительно, что еще находились люди, в такое время открывающие двери.

    Таких, как я, в этой квартире было шестеро.

    А охота за людьми во дворах продолжалась всю ночь. Мы молча сидели.

    Часть защитников, молодые крепкие ребята, которые сдались у 20-го подъезда, была отведена на краснопресненский стадион и там расстреляна. Их было где-то около двухсот.

    Они пришли защищать не депутатов, а отстаивать Россию от развала и заплатили своими жизнями.

    Часть вооруженных защитников смогла уйти по подземным коммуникациям.



    5. После

    Еще до путча, в августе среди ночи мне позвонил Юрий Васильевич Бондарев и, извиняясь и еле ворочая языком, попросил пригласить на очередную встречу с Хасбулатовым главу Международного союза писателей (бывшего Союза писателей СССР) Пулатова. Я внес его в списки приглашенных, хотя мне его фамилия тогда ничего не говорила.

    По иронии судьбы, когда после падения Белого Дома я оказался без телефонов*, именно Пулатов предоставил мне в ЦДЛ помещение с телефонами, и я беспрепятственно в течение нескольких дней наяривал по разным инстанциям, вызволяя оставшиеся в Белом Доме картины.

    Я думал, что картины все погибли. Страшное осиротелое ощущение. В этих картинах вся моя жизнь. Но что картины по сравнению с горами трупов! С рухнувшими надеждами!

    5 и 6 числа несколько раз подходил к Белому Дому. Огромное обгорелое здание с выбитыми окнами, бывший властный красавец, последний оплот советской власти. У ограждения молча толпились люди. Кто-то приходил, кто-то уходил. Я тоже стоял и молчал. Видел Сенина*, я его в июле ввел в Совет деятелей культуры, но он почему-то все время смотрел на меня волком. У некоторых патриотов одна общая болезнь – патриот только он один, а все остальные – жиды и провокаторы. Он смотрел в землю, боком отошел, ничего не сказав. Неужто я такой страшный? Встретил Гену*, сказал ему: «А у меня все картины там остались». Он весело похлопал меня по плечу: «А вот не подарил мне ни одной. А подарил бы - так одна бы осталась!». Что это? Откуда такая бесчувственность? Как я раньше этого не замечал.

    Снова попасть в Белый Дом я смог только 8 октября, в свой день рождения. Трупов на этажах уже не было. Но мои картины на верхней выставке были в страшном состоянии. Расстрелянные из автоматов и крупнокалиберного пулемета (видно по отверстиям), растоптанные сапогами, они являли собой жалкое зрелище. Несколько картин пропало. Но сколько точно – это выяснится намного позднее. Тогда было не до счета. Я ведь думал, что все сгорело, всю ночь полыхал пожар в Белом Доме. В коридоре нашел свою папку с рисунком Хаса, засунутую за ломаную мебель. А зарисовка с В. Соколова погибла. Спрятанный автомат тоже пропал.

    Картина «Бездна истории» была превращена в мишень, изображение головы Ленина на картине было обведено по кругу и расстреляно в упор.

    Осматривая свои ящики для картин, я обнаружил за ними раненого казака. Оружия у него не было. Ранен он был не тяжело, практически только задет в ногу, но порядком обессилел, оголодал и был в убийственном настроении. Он не выползал из своего укрытия даже по нужде. Я его сразу успокоил: «Тише, тише, свои!».

    Так как вывоз картин – дело долгое, а никакие буфеты, разумеется, в Белом Доме не работали, то у меня с собой были бутерброды и термос с кофе. Все я отдал ему.

    В этот день вывезти картины не удалось. Вывозил я их на следующий день, 9 октября. С трудом я помог казаку забраться в один из ящиков, вместе с большой картиной «Черное колесо»*. Ящик тесный, но щели пропускали воздух*. Я пробил еще дырки.

    Солдаты помогли вытащить ящики с картинами на площадь. Я очень переживал, что казак застонет. Особенно боялся, когда ящики загружали в грузовик. Их солдаты переворачивали набок, и казак мог вскрикнуть от боли.

    Обошлось. Он не издал ни звука, пока машина ехала через пол-Москвы на Войковскую. Я сидел в кабине, а в кузове у ящиков сидело трое солдат с автоматами, которые должны были помочь выгрузить ящики.

    Машина была военная, её и солдат мне в помощь помог получить Черногор*.

    Картины я отвозил на базу ЦСК ВМФ на Войковской. Так получилось, что договорился о хранении ящиков с картинами там*.

    В это время на базе собрался весь генералитет, вернее «адмиралитет», верхушка военного флота России: главком, начальник главного штаба, замы. Они все заперлись в сауне, пили и, видимо, без лишних ушей обсуждали переворот.

    Когда армейский грузовик с автоматчиками и мощным пропуском – «всюду» въехал через КПП на территорию базы, паника среди чинов базы была нешуточная. Еще бы: переворот, в Москве стрельба, штурм парламента, аресты, а к ним въезжает армейский грузовик, набитый вооруженными людьми президента. (Машина была крытая, за брезентом ящиков не было видно, а у заднего борта торчали мрачные автоматчики.) Моряки думали, что приехали «брать» все руководство флота прямо в бане, голыми, и, вытянувшись, смиренно провожали глазами машину, едущую вглубь базы. Вдали забегали и исчезли какие-то младшие офицеры.

    Адмиралы русского флота не вылезали из бани, пока ящики не разгрузили и машина с автоматчиками не уехала.

    Остались одни в помещении, куда внесли ящики. Я отбил крышку и помог казаку вылезти.

    Казак рассказал, как их пост обстреляли с тыла из глубины здания. Тогда его и задело. «Мы замочили его, а у него М-16!»*.

    Он рассказал, как Ачалов* получил ранение. Это было, когда уже стало ясно, что все кончено. Ачалов, раздраженный тем, как осторожно один казак выглядывает из окна, выхватил у него автомат, встал перед окном и стал поливать огнем из окна: «Вот так надо, е… мать!». Тут его, Ачалова, и ранило.

    - Как же ты сидел там столько времени?

    - Никак.*

    Перекусив и переночевав, он ушел через забор, сказал, что ему есть куда пойти. Я не расспрашивал.

    Когда я забирал картины из Белого Дома, на полу в коридоре обнаружил паспорт молодого человека, с питерской пропиской. Видимо из тех, кто приехал на защиту Дома Советов. Я паспорт взял. Потом в Питере нашел этого парня и вернул паспорт. Увидев его, я узнал его, он оказался из казаков. Тюлькина уважает. Наивный до безобразия. Он даже не понял, чем ему грозила потеря паспорта в таком месте. А если бы его подобрал не я? Растеряха!

    Посидели, выпили, помянули погибших.

    По моим подсчетам погибло в Белом Доме и в Останкино около пяти тысяч человек, может быть, больше, даже до десяти. Примерно прикидывая число убитых и раздавленных на площади, убитых и расстрелянных в здании и на стадионе, убитых при прорыве из объятого боем здания, да еще в Останкино сколько полегло. А штабель мертвых тел на первом этаже. А сколько было убито вечером и ночью после штурма, когда люди пробирались через патрули. Нет, никак не меньше десяти тысяч.

    Загадка, но не был убит ни один депутат. Страшно избитые, с переломанными костями и изуродованными лицами были. Видимо, после взятия Парламента омоновцы получили приказ не убивать попавшихся им в руки депутатов.

    После штурма раненых оттуда не выносили. Всех добили там. Трупы вывозили где-то в ночь с 11 на 12. До тех пор, пока не вывезли, в подвалы не впускали даже ремонтников, чтобы починить необходимые для жизнеобеспечения здания узлы.

    После взятия Дома Советов его грабили нещадно. О захвативших его частях я не говорю, это всем известно.

    Сотрудники, которые появились после штурма и опечатывали свои вскрытые кабинеты, где все еще было целым, наутро убеждались, что все кабинеты снова вскрыты и помещения разграблены…*

    В судьбоносное время, когда решается участь народов и мировых держав, единицам удается разглядеть и выкристаллизовать на холсте, в камне или музыке реальные образы неземных битв, сотрясающих реальность. Такие произведения искусства неумолимая сила притягивает в эпицентр событий. Они, как люди, участвуют в событиях эпохи.

    Оправившись от трагических событий октября 1993 года, я не досчитался около десяти картин. Точное число пропавших полотен неизвестно - все списки в суматохе были потеряны. Со временем я вспоминал:

    - Батюшки! Так ведь и этой нету!

    Но почти все ключевые, главные картины уцелели.

    Толком разобрать картины я смог только на выставке в Минфине в конце 1994 года, когда я вытаскивал их из контейнеров и распаковывал. До этого было просто негде - контейнеры с картинами хранились на складе ВМФ*. А когда я вывозил их из Белого Дома после переворота и штурма, то в той суматохе я смог определить только главные пропажи. Из неглавных картин пропали два варианта «Завтрака сатира» (остался только один), несколько этюдов, в том числе один из двух «Стогов на закате», написанных один за другим в моменты заката. Пропала «Смерть Марии Терезии». Исчезла маленькая картина, которой я придавал большое значение - «Выборг в цепях». У других - разбитые рамы, покореженные полотна. Пробитый пулями «Апофеоз». Я занялся реставрацией. Вновь зажила картина «Сон», оправился «Апофеоз», но дыры от пуль законсервированы и зияют как память о расстреле. «Смерть Марии Терезии» родилась вновь взамен похищенной. Но некоторые работы я не смог восстановить – этюды не восстановишь, и картину «Выборг в цепях», созданную из этюда и посвященную финской оккупации, я тоже не смог повторить.


    Советская власть, продержавшаяся без коммунистов всего два года*, умерла стоя, сражаясь в безнадежном окружении. Армия России, как и в августе 1991 г., опять изменила присяге. США - ценой кровавого побоища в центре нашей столицы утвердили власть Ельцина, уничтожившего великую державу и превратившего её остатки в американский протекторат.

    Наступила другая эпоха. Началась подготовка страны к новому расчленению.

    Редкому художнику удается попасть в эпицентр событий на переломе эпох и самому участвовать в них. Несмотря на горечь и боль трагедии, я не жалею, что оставался в гибнущем, но сражающемся Парламенте до конца. Мы вели себя достойно.

    Последние часы советской власти прошли на моих глазах. С нею ушли в небытие надежды. У советской власти было много недостатков, большинство мин она сама подложила под себя, но ей, советской власти, мы были обязаны почти всем.

    Спустя годы многие из тех, кто застал советскую власть, будут вспоминать о ней, как о земном рае. То, к чему мы привыкли, и что казалось нам таким же естественным, как воздух, исчезло вместе с ней. Теперь мы видим, что её недостатки и язвы – это такая мелочь по сравнению со сменившим её уродством. Легенды о земном рае, уничтоженном Западом, еще облетят весь мир.


    Анатолий Набатов, ноябрь 1993 года